От тирании к демократии: Эволюция политических институтов

Отмечая юбилей Ялтинской конференции, Ф.Рузвельт, И.Сталин, У.Черчилль и приглашенные ими известные деятели мировой истории, философы и ученые обсуждают ее уроки, а также ключевые проблемы развития политических институтов от древности до наших дней, с учетом особенностей массовой и индивидуальной психологии. Исследование ведется с позиции, отрицающей марксистскую (материалистическую) историософию, в форме диалогов между участниками круглого стола. Высказывания большинства из них представляют собой авторские интерпретации их оригинальных суждений, знакомство с которыми дает список цитируемой в книге литературы. Исследование приводит к выводу, что демократия есть проявление гуманизма (в широком смысле) в политическом оформлении общества, она не имеет жизнеспособной альтернативы в ближайшем будущем мировой цивилизации.

Книга предназначена как для тех, кто отрицает благотворность демократии или разочарован в ней, так и для тех, кто верит в ее конструктивный и созидательный потенциал.

Введение

Чтобы добраться до истоков,
надо плыть против течения.
Станислав Ежи Лец

Как известно, Гомер сильно сгустил краски, описывая мир теней -- царство Аида. Ведь тени не подвластны тлену и болезням, усталости и времени. Им не ведомы боль и страдания, их не терзает чувство страха, потому что им нечего терять. Их не мучают голод, холод и жажда, не тревожат сомнения и обходят стороной гибельные вихри страстей. Избавившись от тяжкого бремени земного существования, они безмятежно парят в свободном пространстве, сохраняя тот облик, который отличал их перед тем, как покинуть бренную плоть. И ко всему этому, они не лишились того величайшего блага из всех мыслимых благ, которым обладали их телесные оболочки, и которое именуется общением. Более того, избавляясь от тяжеловесной и инертной плоти, они делаются необыкновенно подвижными и легкими на подъем. Что до чрезвычайности облегчает и упрощает налаживание контактов между ними. Впрочем, этому способствуют и два других обстоятельства. Первое -- избавляясь от языка, как инструмента речи, они обретают способность понимать все существующие языки. Второе -- особенность вод Стикса, позволяющая им предавать забвению все те наиболее бессмысленные и вздорные предрассудки, которые отягощали и омрачали отношения между живыми. Вот почему там, и только там мог состояться своеобразный симпозиум, посвященный юбилею Ялтинской конференции "большой тройки" 1945 г., свидетелем которого стал автор в силу исключительных обстоятельств, не подлежащих разглашению. Его организацию инициировали тени Ф. Рузвельта и У. Черчилля, которые сходились во мнении, что решения, принятые ими тогда, не только подвели черту под 2-й Мировой войной, но и по сей день продолжают оказывать влияние на весь мир. (Читатель, надеюсь, признает наше право впредь избегать упоминания о тенях по отношению, как к вышеупомянутым персонам, так и к другим действующим лицам этой истории.)

-- Господин премьер-министр, недавно мне напомнили, и я вновь пережил волнующие события, связанные с нашей встречей в Крыму. Надеюсь, Вы не забыли ее, -- говорил президент Рузвельт, обращаясь к Черчиллю. -- Прошло, мне кажется, уже достаточно времени, чтобы мы, все ее участники, могли вновь собраться и обсудить последствия войны и проблемы, возникшие после ее окончания. Может быть, нам стоило бы отметить этот юбилей новой встречей на высшем уровне? Тем более, что наши пути со Сталиным с тех пор не пересекались ни разу. Могла ли бы такая встреча представлять интерес, например, для Вас?

-- Что касается Сталина, то едва ли он испытывает большое желание встретиться со мной. Ведь после окончания "горячей" войны мы вернулись в окопы холодной войны, где мы уже не союзники, а противники. Но, вообще говоря, я склонен ответить на Ваш вопрос, или точнее, предложение, утвердительно. Почему бы и нет? При этом полагаю, было бы полезно предварительно уточнить цель встречи, чтобы она носила предметный характер -- отвечал Черчилль.

-- Хорошо, сформулирую ее следующим образом. Я хотел бы понять, закономерны ли были наша общая победа в 1945 г. и развал нашего союзника СССР в 1991-м? Примите во внимание, что зазор между этими двумя датами очень, пожалуй, даже слишком узок, чтобы не задуматься над тем, не могли ли быть взаимосвязаны эти события -- сказал Рузвельт.

-- Вопрос, поставленный таким образом, боюсь, носит, если выражаться откровенно, едва завуалированный провокационный характер. Не сомневаюсь, Сталин не будет его обсуждать.

-- Почему Вы так уверены?

-- Поставьте себя на его место. Существование всего того, что он отстаивал с нечеловеческим напряжением сил, катастрофически пресекается, гибнет, рассыпается само собой, едва опасность, казалось бы, благополучно миновала. И, в конечном счете, он оказывается не победителем, а побежденным. Он слишком чувствителен к таким вещам. И даже косвенное упоминание событий 1991 г. должно будет восприниматься им настолько болезненно, что боюсь, он никоим образом не будет вдохновлен идеей этой темы.

-- Сомневаюсь, чтобы в теперешнем его состоянии его обуревали бы те же страсти, что и в прошлом телесном бытии. Но меня удивляет другое. Разве Вам не пришлось пройти через те же испытания, пережить столь же драматическое крушение своей, Британской империи? Так почему же напоминание об этом факте не вызывает у Вас приступа бурных эмоций, и Вы способны чуть ли не забыть о нем? Или эта тема также запретна для Вас?

-- О, ничуть: с нами совсем другое дело. Мы, англичане, никогда не стеснялись называть вещи своими именами. Само островное наше положение не позволяло нам забыть о том, что Британская империя представляет классический образец империи Нового времени. То есть, что она состоит из метрополии и многочисленных заморских -- это принципиально, колоний и доминионов. Что все присоединенные к ней земли, за исключением Канады и Австралии, населены людьми Востока, чуждыми ей по культуре, духу, обычаям и ментальности. И этим, столь разным мирам, как говаривал наш Киплинг, не сойтись никогда. Поэтому, с одной стороны, мы нутром чувствовали, что распад империи когда-нибудь произойдет непременно, что он неотвратим. В особенности, когда "наша" война показала, как трудно сохранять целостность того, что раскидано по всем континентам и едва связано друг с другом. С другой стороны, когда предчувствие начало переходить в действительность, оно происходило сравнительно медленно и безболезненно. Кусок отваливался за куском, но это были, если можно так выразиться, куски периферии, лежащие далеко за пределами наших собственных границ. Притом постепенно: Акт о канадском гражданстве, положивший начало отделению Канады, был принят в 1947 г., но только в 1981 г. она обрела полный конституционный суверенитет. Индия шла к своей независимости в течение долгих лет, наполненных протестным движением Махатмы Ганди и его сторонников. Деколонизация Африки происходила фрагментарно и также шаг за шагом. Наконец, есть и третье обстоятельство, смягчившее психологическую остроту восприятия гибели нашей империи. Ее распад, к нашей чести, не рассорил нас. Отношения между бывшими метрополией и колониями остались, в целом, позитивными и перешли в плоскость доброжелательного партнерства. И главное -- за некоторыми исключениями всюду, где нам удалось, или мы успели взрастить всходы демократии, их продолжают ценить и лелеять. Так что, надеюсь, ее семена были брошены на благодатную почву. На наших же с вами странах лежит теперь другое бремя -- ограждать эту поросль от действий враждебных сил.

С СССР все происходило иначе. Во-первых, никто наделенный самым буйным воображением не рискнул бы предсказать даже в 1990 г., что через год СССР "не станет", без того, чтобы его не признали шарлатаном. Далее, Россия всегда считала себя унитарным государством с целостной территорией и единой линией границ. Даже когда она завоевывала для Московии такие разные регионы как Прибалтика, Южный Кавказ и Средняя Азия. И, тем более, когда, уступая настояниям Ленина, она стыдливо отреклась от наименования "империя" и была провозглашена Союзом равноправных национальных республик. Ведь несмотря на то, что между последними и были прочерчены границы, они оставались чисто условными. Поскольку, продолжая традицию Романовых, большевистская Московия безостановочно ассимилировала и унифицировала все завоеванные территории, которые она считала своими, "неотъемлемыми". И, тем более, что при большевиках эта ассимиляция происходила особенно энергично, благодаря марксистской идеологии, причесывавшей общественное сознание под одну гребенку. Насильственно насаждая единое для всех миллионов граждан СССР мировоззрение, она формировала единство экономического пространства с единой валютой, единый, независимо от традиций и регионов образ жизни, единый язык, единую культуру и мифологию, наконец, единую сумасбродную мечту о грядущем коммунизме. А всё еще остававшиеся национальные различия принимали все более символический характер. На одной шестой части суши устанавливалась власть одного индивида -- "советского человека", говорящего по-русски и думающего по-русски, что не могло не ласкать самосознание русского человека. Настоящее воодушевляло (невзирая на некоторые досадные "мелочи" вроде вездесущих очередей и всеохватного дефицита), и обещало быть еще привлекательней. И вот вдруг происходит взрыв, вдребезги разбивающий казавшееся монолитом единство. Эйфория внезапно сменяется шоком -- для очень многих русских распад СССР явился настоящей трагедией. Приходит осознание того, что понятие "советский человек" было иллюзорным, а единство империи -- фальшивым. И досаднее всего, что из всех прежних "братьев" верными старой дружбе (по меркантильным или каким-либо другим соображениям неважно) остались лишь три, да и то оказались разбросаны: один на западе, другой -- на юго-западе, третий -- на юго-востоке. И тут возникает проблема: чем заполнить образовавшуюся идеологическую брешь, на почве чего сохранять старые отношения и строить новые, что может послужить в качестве центростремительных, интеграционных сил, которые бы способствовали расширению резко сузившейся сферы влияния России? Вот о чем, мне кажется, не может не думать Сталин, когда он наблюдает за тем, что происходит в его бывшей империи сегодня.

-- Вы затронули важную тему, которая не приходила мне в голову, -- признал Рузвельт. -- Я также не обольщаюсь насчет его готовности ворошить прошлое, которое повернулось к нему спиной. Самым большим его разочарованием, я согласен с вами, было не развенчание его "культа личности", коль скоро дело социализма "жило и побеждало", как любили выражаться коммунисты. Настоящий удар по его самолюбию нанес, по-видимому, именно 1991 г. Но, в свою очередь, и я буду предельно откровенен: я рассматриваю эту встречу, как предлог для дискуссии на более широкую проблематику, охватывающую вопрос о будущем демократии в мире, а не только на Западе. Мне хотелось бы знать, насколько прочен и долговечен ее фундамент. Сегодня ее статус кажется не вызывающим опасений. Но каково будет ее состояние завтра, или в более отдаленной перспективе, вот вопрос. Не окажемся ли именно мы с Вами в том самом положении, в каком сегодня пребывает Сталин? Не поменяемся ли мы местами, если принять во внимание, что все, происходящее там, подвержено переменам? То, что СССР распался, еще не означает приговора над идеями коммунизма. У них все еще много адептов, особенно в Латинской Америке, а в Китае они даже нашли себе опору в альянсе с рынком. Анархисты, отрицающие за государством право на существование, все еще находят себе сторонников в Европе. Ряды антиглобалистов, отвергающих ценности демократии и свободного рынка, повсюду не редеют, а скорее множатся. Кто может дать гарантии того, что завтра враги открытого общества не активизируются настолько, что создадут реальную угрозу всем демократическим традициям и институтам? А исламский фактор? Став могущественной силой, он медленно, но верно проникает во все поры западной цивилизации, подтачивая ее основы, подминая ее под себя, готовясь нанести решающий удар, долженствующий завершиться исламизацией всего мира. Шанс развития грядущих событий по такому сценарию не так уж мал. Ибо, как не трудно видеть, динамизм мировой цивилизации и скорость преобразований в ней с каждым годом все только возрастают.

-- Прекрасно, допустим, мы кое-что проясним себе в этом отношении. Но что это может дать здравствующим, каким образом повлияет на их планы и действия, что изменит в ходе событий, разворачивающихся там, внизу, помимо нашей воли? -- заметил Черчилль.

-- Ничего, разумеется, ничего не изменит, и наше предвидение для здравствующих бесполезно, тем более, что даже их собственное знание слишком редко приносит им пользу. Но почему бы нам не оказаться в роли зрителей, пытающихся предвосхитить дальнейшие сюжеты спектакля, еще не продуманные, не известные самому его постановщику, именуемому историей. К тому же это внесет некоторое оживление в царящую здесь рутину, которой я пресытился уже сверх меры. Сказать по правде, я не предполагал, что однообразие может быть утомительней самой кипучей деятельности.

-- Вы попали в точку: бездействие, действительно, составляет нашу главную проблему -- оно невыносимо пресно. Находиться в состоянии инобытия для нашего с Вами темперамента прямо таки убийственно. И Вы, следовательно, надеетесь с помощью Сталина встряхнуться и заодно прояснить, по возможности, текущую ситуацию и виды на будущее? -- оживился Черчилль.

-- Совершенно верно. Причем, не только с его, но и с Вашей помощью, -- подтвердил Рузвельт.

-- Но зачем привлекать для решения вопроса о будущем демократии именно его -- одного из самых радикальных и последовательных ее оппонентов? Разве не было бы достаточно анализировать ее проблемы с ее сторонниками, пригласив к обсуждению лиц, более лояльных ей? -- спросил Черчилль.

-- Прежде всего, потому что он как ее давний враг, думает, будто знает ее пороки и слабые стороны лучше, чем кто бы то ни было. Вероятно, в этом есть доля истины. Так пусть он поведает нам о них, пусть объяснит, почему так упорно боролся с нею всю свою жизнь, преуспев, правда, не больше Дон Кихота, воевавшего с ветряными мельницами, если иметь в виду 91-й год. Нам с Вами свойственно, будем реалистами, смотреть сквозь пальцы или закрывать глаза на некоторые изъяны демократии, которые, как знать, могут со временем оказаться роковыми. Пусть же он укажет нам на них, пусть привлечет к ним всеобщее внимание, чтобы, тем самым, создать условия для сведения вреда от них к минимуму. Это будет лучшей услугой, которая только может быть оказана ей. -- Пояснил Рузвельт. -- Впрочем, я увлекся: никому и никакой услуги мы оказать не в состоянии.

-- Что, тем не менее, не дает нам повода отказываться от плана, реализация которого хоть ненадолго скрасит невообразимую скуку нашего нынешнего существования. Я все больше убеждаюсь, что им стoит заняться. А вот чем не стoит, так это пренебрегать суждениями и оценками целой армии противников демократии. И главное, у Сталина не должно возникнуть даже намека на подозрение в том, что нами движет чувство злорадства. Поэтому, мне представляется, что было бы разумно максимально широко раздвинуть рамки дискуссии, акцентируя внимание на вопросах о предназначении государства, о механизмах реализации его целей, об оптимальной структуре институтов власти и прочее и прочее.

-- Пожалуй, Вы правы, и действительно, не следует ограничиваться выяснением точки зрения лишь одного лица и на одну проблему, -- согласился Рузвельт.

-- Кроме того, было бы целесообразно подвергнуть анализу некоторые аспекты генезиса власти: откуда она берется, как она зарождается и формируется, а также попытаться понять, что есть государство с точки зрения общества, что представляют собой само общество, народ и нация, как таковые. Нам известны мнения на этот счет господ философов от Платона и Аристотеля до Гоббса, Локка, Гегеля и далее. Но хотелось бы ознакомиться с суждениями самих политиков -- фактических "делателей" истории. К тому же, очевидно, что чем яснее представления о причинно-следственных связях, благодаря которым прошлое превратилось в настоящее, тем точнее прогнозируется будущее. Поэтому я бы обратился с предложением поделиться своими соображениями насчет интересующих нас проблем к политическим и государственным деятелям общемирового масштаба не только близкого, но и далекого прошлого. Их реальный опыт представляет несомненную ценность. Таким образом, мы бы получили информацию непосредственно из "первых рук". Ведь главная интрига заключена не в перечислении хорошо известных или открытии некоторых неизвестных частных фактов и событий, а в осмыслении их общего подтекста, тайных пружин и скрытых мотивов, которыми руководствовались люди, облаченные властью. При свободном формате беседы с ними и при правильной постановке нами наводящих вопросов многое из тайного и скрытого может перестать быть таковым. Это даст возможность уточнить уже известные закономерности вектора движения мировой политики, и на их основе составить средне- и долгосрочные прогнозы развития предмета нашей заботы -- демократии. (Даже при том, что они останутся при нас, или, как говорит Иммануил Кант, "вещью в себе"). Ведь если мы хотим различать контуры будущего, надо хорошо знать прошлое, не только историю, но и предысторию. Поэтому, уместно было бы воспользоваться услугами и этнографов, у которых есть, что рассказать о начальных путях становления власти в переходных от доцивилизованных к цивилизованным обществам. Это помогло бы воссоздать объективную картину прошлого того социально-политического фона, на котором возникла и эволюционировала демократия. Не следовало бы забывать и о философах: уж коль скоро мы решили заняться исследованием, то проведем его на должном уровне и с размахом, -- все более воодушевлялся Черчилль.

-- В Вашем вuдении проблемы, несомненно, есть рациональное зерно. Вы, фактически, предлагаете обсудить старую как мир тему о движущих силах истории. Вы надеетесь внести ясность в этот вопрос, что поможет, как Вам кажется, перейти от общего к частному, от всемирной истории к судьбам демократии. Но ведь общепризнанная, каноническая теория такой истории еще не создана. И мы должны взять за основу нашего анализа либо одну из более или менее популярных историософских, как выражаются профессиональные историки, моделей, либо создать свою альтернативную им модель. Но ни одна из существующих схем такого рода не представляется убедительной. Что же нам остается? Создавать собственную концепцию? Но оценили ли Вы масштабы трудностей, поджидающих нас на этом пути? Они таковы, что отпугивают даже специалистов, которые избегают касаться этой темы, считая, что все попытки разобраться в ней безнадежны, как Сизифов труд, -- заметил Рузвельт.

-- Вообще-то я не имел в виду браться за столь амбициозную задачу, как построение теории всемирной истории. Мы с Вами практики, притом совсем иного рода деятельности. Но чем больше я размышляю над Вашим предложением, тем мне становится яснее, что без уяснения ключевых движущих сил политической истории составление сколько-нибудь реалистичного прогноза будущего демократии просто бессмысленно. Подчеркиваю, речь идет не о том, чтобы развить или предложить удовлетворяющую всех концепцию истории вообще, в смысле хронологии всех аспектов человеческой деятельности и всех событий, которые происходили с человечеством в прошлом. Это было бы действительно безумной затеей. В данном случае я говорю о решении частного вопроса и об истории лишь в узком смысле, как об эволюции политических институтов, -- пояснил Черчилль.

-- Дорогой коллега! Вы пытаетесь внушить мне мысль, что выяснение движущих сил истории представляет собой частную проблему? Но ведь, в действительности, это и есть важнейшая нерешенная проблема истории как научной дисциплины. Почему естествознание развивается несравненно успешнее гуманитарных и социальных наук? Потому, в частности, что физики и химики давно уяснили себе, что все закономерности мира неорганической природы являются следствием четырех "движущих сил", четырех фундаментальных взаимодействий: гравитационного, электромагнитного, ядерного слабого и сильного. Почему так бурно развивается биология? Потому что Дарвин объяснил биологам, что эволюцией организмов движут три фундаментальные силы: наследственность, изменчивость, отбор. Правда, с каждым годом накапливается все больше фактов, что существует еще один механизм, инициирующий образование новых таксонов -- групп организмов с новыми механизмами движения, пищеварения, нервной и кровеносной системами и так далее. Но главное ясно: есть что искать, и притом, искать необходимо. А как же наши историки, именующие себя историографами? Их интересуют лишь факты и их хронология. И себя они видят путеводителями по музейным залам прошлого, которое, дескать, ничему не учит, поэтому и пытаться осмыслить его -- значит попусту терять время. Они вообще не признают существования такой проблемы, как движущие силы мировой истории. И сетуют на то, что якобы кто-то выдумал ее, пытаясь ею спекулировать. Тем самым, они сами чуть ли не провоцируют философов и социологов, культурологов и деятелей религии делать за них их работу. Что те охотно и делают, преследуя при этом свои собственные корыстные интересы и цели, используя историю для обоснования своих притязаний или для подтверждения своих идей. И Вы хотите, чтобы мы пополнили список этих претендентов? -- спросил Рузвельт.

-- Предложите другой способ достичь истины. Каким образом Вы хотите продлить вектор настоящего в будущее, если не знаете его предыстории и то, что его толкает вперед? Вам не поможет никакая дедукция и никакие силлогизмы, если не известны закономерности, благодаря которым сформировалась та сумма знаний, из которой вы хотите извлечь новое знание. Это, во-первых. Во-вторых, Вы забываете, что мы лишены малейшей возможности вмешиваться в ход земных событий. Следовательно, наш интерес в данном случае имеет вполне платонический характер. Он не отягощен претензиями что-либо изменить, или кого-либо предупредить. Кстати, и, пожалуй, это будет, в-третьих, все вышеупомянутые дилетанты от истории хотя бы пытались искать неуловимую и таинственную движущую силу или силы, и обосновывать свои соображения на их счет. Одни из них доказывали, будто историей движут классовые противоречия и экономические интересы, другие -- что главное -- национальная идея, третья -- что религиозные представления, четвертые -- что государственные институты, и так далее. Но из того, что ни одна их предложенных версий не соответствует реалиям прошлого, не следует, будто следует опускать руки и оставить поиски удовлетворительного решения, -- сказал Черчилль.

-- Вы уверены, что оно существует?

-- Я, по крайней мере, вижу, в чем, как мне кажется, ошибались наши предшественники. Им представлялись первопричинами процессы, характерные для уже развившихся цивилизаций. Между тем, экономические отношения, религиозные представления, политические и социальные институты, возникшие в последние пять тысяч лет, сами являлись производными тех механизмов, которые действовали до их появления на свет, и стимулировали их рождение. Грубо говоря, их ошибка заключалась в том, что за причины принимались следствия.

-- Что же это за механизмы или причины?

-- А вот это мы и попытаемся с Вами выяснить в дискуссии с представителями дисциплин, изучающих поведение самых разнообразных живых существ и в самых разнообразных ситуациях. Для того-то я и думаю пригласить их. Будем "копать", ибо истина, как мы убедились, спрятана глубоко.

-- Пожалуй, Вы правы, и мне следует смириться с необходимостью идти к конечной цели весьма окольными путями. Тем не менее, я готов к трудностям и предлагаю, не откладывая дела в долгий ящик, обсудить детали, касающиеся встречи. Здесь тоже, боюсь, возникнут трудности, но уже организационного характера, -- сказал Рузвельт, и тут его губы скептически искривились. -- Как, например, Вы представляете себе процедуру интервьюирования крайне высокомерных правителей Востока, причисляющих себя к живым богам. Ведь они ничуть не изменились за века и тысячелетия. Разве они не встречались Вам, окруженные многочисленной пышной и подобострастной свитой. Как вырвать их из их окружения, как расшевелить и вызвать их на откровенность? Я не знаю. Или Вы предполагаете ограничиться только Европой, с правителями которой легче найти общий язык?

-- Это было бы не столь поучительно, -- возразил Черчилль. -- К тому же, все не так безнадежно. Чтобы возбудить интерес к обсуждению нашей тематики восточных владык, попробуем сыграть на их слабостях, на их непомерном тщеславии и мании величия. Например, мы можем объявить, что наше положение руководителей самых могущественных, богатых и обширнейших в истории держав позволяет нам заняться миссией выявления самых достойных и великих правителей мира. И что все претенденты на это звание должны будут предъявлять свои претензии и защищать свои позиции в ходе неформальных бесед с нами, которые и определят их истинное положение на иерархической лестнице престижа. Уверяю Вас, мало кто из них не соблазнится этой наживкой.

-- То есть, Вы хотите сказать, что мы должны будем разыгрывать что-то вроде небольших инсценировок, приглашая достопочтенных мужей на собеседование, как соискателей? Не будет ли это выглядеть несколько странно? Тем более, что участие Сталина придаст нашей "большой тройке" двусмысленный оттенок большевистских судебных "троек", решавших судьбы советских граждан в годы репрессий.

-- Иначе нам не получить объективное представление об умонастроениях большинства тех, кто делал реальную политику. А исторические аналогии в данном случае не будут иметь веса по той очевидной причине, что решения нашей тройки никому и ничем угрожать не могут.

-- Согласен. Вам, как англичанину, имевшему интересы на Востоке и знакомому с духом местных обычаев и законов, вероятно виднее. Доверимся Вам, и попробуем разыграть эту карту -- заключил Рузвельт. -- Необходимо лишь позаботиться о том, чтобы составить нечто вроде анкеты, включающей в себя не более четырех--пяти вопросов. Ответы на них помогли бы нам составить себе более или менее ясное представление о политическом мышлении, принятом в той или иной цивилизации в те или иные эпохи. К этим вопросам могли бы быть отнесены, например, такие: что замечательного совершили Вы за время Вашего правления, каково предназначение верховной власти, каково ее происхождение, какая власть наилучшая, какими качествами должен обладать верховный правитель, или что-то в этом роде.

Так возникла идея проведения встречи, содержание которой предлагается вниманию читателя.

Издание: обложка.
Параметры: формат: 60x90/16, 400 стр.