Александр Городницкий - Берег. Стихи и песни в исполнении автора
Альбом: 1 пласт.
Размер: 12" (гигант)
Запись: 1988 г.
Тип записи: стерео
Оборотов в мин.: 33
Состояние (диск/конверт): очень хорошее / отличное
Производство: Россия
Фирма: Мелодия
Сторона 1
ПЕСНИ
Предательство — 2.27
Брусника — 1.35
Прелестные ангелы — 3.24
На материк — 1.50
Индийский океан — 3.12
Эгейское море — 1.57
Песня о дороге — 2.03
Новодевичий монастырь — 4.00
Сторона 2 — 18.03
СТИХИ И ПЕСНИ
Два Гоголя
Переделкино
Рембрандт
Чистые пруды
Шалея от отчаяния
Соловки
Карамзин
Петр III
На Комаровском кладбище
Дворец Трезини
Михаил Кане, пение (1, 4, 10), гитара (2 — 8, 10, 14, 16, 18)
Владимир Николаев, гитара (1 — 8, 10, 12, 16, 18)
Звукорежиссеры: Г. Любимов, М. Крыжановский
Редактор В. Заветный.
Художник А. Васильченко. Фото М. Юма
«В ПОЛЕТ СВОЙ ДАЛЬНИЙ…»
Не было почти ни одной статьи или заметки о творчестве поэта Александра Городницкого, где бы не говорилось, что он к тому же ученый, морской геолог, доктор наук, заведующий лабораторией: вот, дескать, у человека столь серьезная профессия, а он успевает сочинять и песни, и стихи — да еще какие! Достаточно назвать «Атлантов», «Над Канадой», «Донской монастырь»,— эти произведения вошли в первый диск Александра Городницкого «Атланты». А в новой пластинке есть истинно народная песня «На материк». Я сам слышал не раз горячие уверения, что эту песню, задолго до того, как Городницкий взялся за перо, уже пели в Магадане или Норильске, в отдаленных краях «невеселых дел».
Между тем автор пластинки не дважды, а трижды профессионал. Он еще и тонкий, глубокий историк.
Когда-то о Карамзине говорили, что, прославившись «Письмами русского путешественника», он после заменил перемещение в пространстве путешествиями во времени и отправился в древние века за «Историей Государства Российского». Городницкий странствий не прекращает: у него и деревянные северные города, и «голубой океан Индийский», и «остров Хиос, остров Самос, остров Родос».
«Все дорога, дорога, дорога…»
Однако горы, тундра, океан — не только и не столько география, сколько история,— над тундрой «тяжелые крылья поют», оттуда «идет последний караван». Греческие острова — «человечества цветная колыбель».
В стихах и песнях Александра Городницкого свободно размещаются сотни, тысячи, случается, и миллионы лет. Сначала — хребты, скалы, древние плиты: «все временно —
рептилии и люди. Что прежде них и после? — Пустота». Прошлое начинается с геологии, неторопливой истории планеты. Вслед за этим — античные образы, Испания Сервантеса, но более всего, конечно, родная старина. Московская Русь представлена и юродивым, основателем «преславной плеяды крикунов», и восьмилетним Соловецким восстанием («осуждаем вас, монахи, осуждаем»). Затем XVIII век — Петр Великий, дворец Трезини, Петр III. В XIX столетии — Пушкин, декабристы, народовольцы, стреляющие в царя, «Постоялые дворы — аэропорты девятнадцатого века», в начале XX столетия — первый авиатор Уточкин: Петербург, Петроград, «отчизна моя — Ленинград, российских провинций столица…»
Приближаются наши дни — и снова Москва, с ее двумя памятниками Гоголю, «двумя обликами одной литературы», Чистыми прудами, Донским и Новодевичьим монастырями, откуда песни уводят нас на военные поля под Москвой, под Орлом, на Колымскую трассу, «на материк».
Из миллионолетних далей мы возвращаемся к исходу восьмидесятых годов нашего века. Символично, что в родном городе поэта, на Стрелке Васильевского острова, где он родился, расположились рядом два института, не чуждых, близких поэту и ученому Городницкому: Институт геохронологии докембрия, где счет идет на сотни миллионов лет,— и Пушкинский дом Академии наук с рукописями Булгакова, Кантемира, Лермонтова, Аввакума…
Но тут-то открывается, что для Городницкого истории, собственно говоря, как бы и не было: существует некий поэтический циркуль, чья ножка постоянно вонзается в сегодняшнее, в уходящий двадцатый век, круги же свободно витают на каких угодно дистанциях — «мимо Сциллы и Харибды, мимо Трои, мимо детства моего и твоего».
Некоторые историки возражают, когда им доказывают, что сами они тоже люди определенной эпохи, и что этот факт обязательно должен отразиться на их взглядах, концепциях. Историки обижаются и стараются отстоять свою объективность от «слишком современных» субъективных эмоций.
Меж тем — зря обижаются: поэзия, которая субъективна «по определению», которая свободно и прихотливо пропускает через поэтическую личность любой век и тысячелетие,— она ведь по-своему стремится к той же цели, что и ученые, и не уступит почтенной науке в добывании истины. Однако, чтобы не засохнуть, не обмануть самих себя, и ученым, и читателям, думаем, не грех поучиться у поэта: разумеется, не стихотворному мастерству, тут дело не в таланте («историками делаются,— поэтами рождаются»). Не грех заразиться смелостью, высокой субъективностью, откровением, стремлением к нравственным оценкам, к настоящей радости и «злой тоске».
Не дело поэта расцвечивать иллюстративными подробностями, как Соловки держались против царя всея Руси,— дело поэта печалиться, размышляя о кровавом столкновении двух непримиримых правд,— у мятежных монахов своя, у государя — своя.
Поэт знает, что Петр III ничтожен,— «он» «играет на скрипке, государство уходит из рук», что новые руки, которые приберут это государство,— более сильные и умелые, но назавтра имя этого «одинокого и хлипкого» монарха возьмет себе Пугачев, и оно станет грозным знаменем крестьянской войны.
Враги, кровь, борьба — неизбежный спутник любого раздела мировой истории, присутствующие на любой странице учебника, и вдруг поражающие своей смелостью слова: «И в горло нож вонзает Брут, а под Тезеем берег крут, и хочется довериться врагу». Нельзя довериться,— но хочется: вот — история человечества! Нельзя жить без веры.
Поэзия оказывается одним из сильнейших, вернейших способов соединения времен, геологической разведкой, открывающей нравственные сокровища во всех эрах и эпохах.
За этой добычей, над тундрой, океаном, над тысячелетиями, поэт снова и снова пускается «в полет свой дальний…».
Н. Эйдельман
