Вниманию читателей предлагается книга известного русского филолога Н.П.Некрасова (1828--1913), посвященная исследованию форм глагола в русском языке. Освещается значение глагола как особого разряда слов и значение его в живом употреблении, то есть в речи. Рассматриваются существительная и личная формы русского глагола. Описывается грамматическая категория залога и выясняется смысл возвратной частицы "-ся" при глаголах. Кроме того, автор исследует вопрос о том, каким образом выражаются времена в русском глаголе, указывая на отсутствие в русском языке специальных форм для обозначения времени.
Написанная полтора века назад (первое издание вышло в 1865 г.), книга будет интересна прежде всего историкам языка и филологам-славистам, а также студентам филологических факультетов вузов.
Введение (отрывок)
Наша русская грамматика пользуется весьма незавидною славою. Вотъ что говоритъ о ней знатокъ русскаго народнаго языка, В.И.Даль, въ IV выпуске своего полезнаго труда (я разумею "Толковый словарь живаго великорусскаго языка" (вып.IV, стр.IV): "составитель словаря искони быдъ въ какомъ то разладе (съ грамматикою), не умея применить ее къ нашему языку и чуждаясь ее, не столько по разсудку, сколько по какому то темному чувству опасенiя, чтобы она не сбила его съ толку, не ошколярила, не стеснила свободы пониманья, не обузила бы взгляда. Недоверчивость, эта основана была на томъ, что онъ всюду встречалъ въ русской грамматике латинскую и немецкую, а русской не находилъ." Действительно, наша грамматика изобилуетъ схоластикою и вовсе неприменима къ пониманiю роднаго языка. Время наложило на нее тяжелымъ гнетомъ общiе сухiе прiемы и взгляды, отъ которыхъ невольно станешь въ тупикъ при изученiи живой речи. Стоитъ сравнить новые и старые учебники, чтобы вполне убедиться въ справедливости сказанной мысли. Почти всюду теже прiемы, теже способы изложенiя. Везде веетъ однимъ и темъ же тлетворнымъ духомъ правилъ и исключенiй. Везде языкъ разсматривается, какъ трупъ несмотря на предисловiя, въ которыхъ авторы обещаютъ обращаться съ языкомъ, какъ съ живымъ организмомъ. Если встречается различiе въ изложенiи и прiемахъ, то оно заключается лишь во внешности ихъ. Въ одномъ учебнике напр. Насчитывается более, въ другомъ менее частей речи. Въ одномъ грамматика делится на четыре части: этимологiю, синтаксисъ, орфографiю и просодiю; въ другомъ на две: этимологiю и синтаксисъ. Въ одномъ прежде говорится о глаголе, въ другомъ грамматика начинается съ имени существительнаго. Въ иныхъ учебникахъ правила предшествуютъ примерамъ, въ другихъ -- примеры правиламъ и т.п. Но теорiя оставалась во всехъ одна, и таже. Она вошла, такъ сказать, въ плоть и кровь нашихъ учебниковъ. Отъ ея влiянiя не свободенъ самый последнiй и самый замечательный трудъ, я разумею "Историческую Грамматику" профессора Ф.И.Буслаева. Историческая почва, внесенная въ изученiе русскаго языка, резко отличаетъ ее отъ всехъ бывшихъ прежде грамматикъ съ однимъ теоретическимъ изложенiемъ. Одно это дело уже представляетъ весьма важную услугу, которую почтенный авторъ оказалъ русской грамматике, какъ науке. Но кроме того въ его книге есть и другое не менее важное достоинство: авторъ постоянно обращаетъ вниманiе на различiе между языкомъ книжнымъ, и живымъ народнымъ. Такимъ образомъ онъ первый указалъ въ своей грамматике на эти, такъ сказать, три струи, бегущiя по руслу развитiя нашего языка: историческую, книжную и живую народную. Фактическая сторона по этимъ тремъ направленiямъ развитiя языка указана авторомъ въ возможно полномъ объеме. Все это делаетъ его книгу необходимою для каждаго, занимающагося изученiемъ русскаго языка. Но при всехъ важныхъ и неоспоримыхъ достоинствахъ она имеетъ и свою слабую сторону въ теоретическомъ отношенiи. Факты, взятые изъ исторiи языка, изъ его устнаго народнаго и книжнаго употребленiя не связаны между собою органически. Авторъ почти во всемъ въ сущности остался вернымъ тому же теоретическому взгляду на разработку ихъ, который существовалъ до его книги. Влiянiе теорiи, предписывающей правила языку, необходимо должно было ограничить ученую разработку собраннаго авторомъ богатаго матерiала деятельностiю троякаго рода: одно онъ долженъ былъ отбрасывать, другое -- заменять, третье -- прибавлять, но все это делать въ духе прежнихъ правилъ и исключение. Поэтому хотя теоретическая часть труда профессора въ сущности отличается темъ же направленiемъ, какое было и прежде, но она излагается съ такою точностiю и ясностiю, до какой можетъ достигнуть полное и добросовестное изученiе языка съ точки зренiя установившейся уже теорiи. Но именно это-то последнее достоинство -- достоинство изложенiя -- и служитъ объясненiемъ того, что въ "Исторической Грамматике" передъ лицомъ фактовъ языка отразилась, какъ въ зеркале, несостоятельность принятой авторомъ теорiи. Какъ бы то ни было книга профессора Буслаева имеетъ для науки два весьма важныхъ значенiя: съ одной стороны она представляетъ замечательный и обильный матерiалъ для изученiя языка; съ другой -- полную теорiю нашихъ грамматикъ, изложенную съ большею ясностiю и знанiемъ дела. Читая ее, мы увидели, что идти далее по тому же пути въ изложенiи теорiи некуда; а между темъ множество фактовъ въ языке остаются безъ надлежащаго объясненiя. Вотъ почему мы пользуемся исключительно этою книгою для возраженiй противъ существующей теорiи русской грамматики, и, несмотря на несогласие нашихъ выводовъ съ нею, считаемъ долгомъ быть признательными ей, какъ труду, наведшему насъ своею фактическою стороною на новыя мысли о русскомъ глаголе.
Вернемся теперь несколько назадъ къ вопросу о теорiи принятой вообще въ нашихъ грамматикахъ и постараемся объяснить вкратце причины ея несостоятельности. Было уже замечено, что главный, существенный недостатокъ состоитъ въ непримепимости ея къ языку русскому. Но откуда же эта неприменимосшь, когда вся забота авторовъ грамматикъ и состояла въ томъ, чтобы применять ту или другую теорiю къ нашему языку? Изъ того ложнаго метода, отъ котораго въ нашъ векъ все науки освобождаются мало по малу. Теперь не мысль поверяется фактомъ, а изъ фактовъ делаются непосредственныя выводы. Ни къ чему въ настоящее время нельзя подходить съ самодовольнымъ чувствомъ знатока и съ готовою мыслiю, выработанною заранее чрезъ знакомство съ разными отвлеченными теорiями. Необходимо прежде всего приступить къ разсматриванiю и изученiю фактовъ и явленiй природы и жизни. Въ настоящее время какъ-то неприлично стало смотреть на нихъ свысока, ставить науку на высшую подставку въ сравненiи съ природой и жизнiю и рядиться въ докторскую мантiю ученаго Вагнера, надменнаго своею ученостiю. Пришло время сознанiя, что вся наша вековая ученость -- ничто въ сравненiи съ безконечнымъ разнообразiемъ силъ и законовъ, проявляющихся въ явленiяхъ природы и жизни, что не они зависятъ отъ нашихъ знанiй, а наши знанiя зависятъ отъ ихъ благосклонности предстать предъ испытующимъ умомъ въ более или менее доступной, ясной форме; что вся наука живетъ не где-нибудь на стороне, а именно внутри, въ самыхъ явленiяхъ природы и жизни, и что, наконецъ, пора уже бросить важно драпироваться въ ученую мантiю и обратить ее въ мешокъ для сбора фактовъ. Теперь наука извлекается не изъ головы, а изъ недръ самой жизни и природы. Такъ ли делается въ нашей грамматике? Следуетъ ли изученiе русскаго языка этому плодотворному методу, методу индуктивному? Пока нигде этого не видно. До сихъ поръ дело делалось такимъ образомъ: бралась готовая теорiя и прилагалась прямо къ русскому языку. Основою для всей грамматической школы служили грамматики латинскiя и немецкiя. Иногда же къ русскому языку применялись выводы общей филосовской грамматики. Но въ томъ и другомъ случае, очевидно, методъ былъ совершенно противуположный тому, которому следуютъ въ настоящее время другiя науки. Понятно, что применимость теорiи къ языку могла быть лишь формальная, которою довольствовались до известнаго времени, а потомъ, въ виду господства индуктивнаго метода, ложь формальной применимости теорiи къ языку явилась предъ современными живыми интересами науки со всею очевидностью.
Известно, что наука интересна тогда, когда въ ней видна жизнь, когда задача и стремленiя ея ясны для каждаго, когда польза ея очевидна. Выло время, когда все безусловно верили, что грамматика учитъ правильно говорить и писать, когда, следовательно, практическая польза ея, какъ науки, была ясна для каждаго. Тогда никто не сомневался въ необходимости ея изученiя, и все ея правила и исключенiя заучивались съ безпримернымъ терпенiемъ. Но это время прошло. Опытъ доказалъ, что грамматика не научаетъ говорить и писать правильно, что и то и другое гораздо легче прiобретается навыкомъ, практикою. Къ чему же стало трудиться надъ скучнымъ, безжизненнымъ заучиванiемъ правилъ и исключенiй? Явилось разочарованiе въ истинно научномъ значенiи грамматики и началось общее броженiе относительно пользы ея въ преподаванiи. Одни старались отстоять то, съ чемъ сжились впродолженiе многихъ летъ; другiе, напротивъ, мало по малу доходили до полнаго отрицанiя необходимости ея преподаванiя. После сочиненiя В.Гумбольдта: Ueber die Verschiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ihren Einfluss auf die geistige Entwickelung des Menschengeschlechts 1836 r.). (О различiи строенiя языковъ и его влiянiи на духовное развитiе человеческаго рода), и книги Веккера: "Organism der Sprache" 1841 г. пошла въ ходъ новая мысль о языке, какъ о живомъ организме. Тогда увидели, что существующая теорiя не представляетъ въ себе ничего живаго. Книга Веккера очаровала всехъ ясностью и систематическою последовательностью логической постройки. Не многiе видели въ ней ту отвлеченность пониманiя языка, отъ которой далекъ былъ В.Гумбольдтъ. Успехъ книги Веккера былъ значительнее успеха сочиненiя Гумбольдта, особенно у насъ въ Россiи. Отвлеченное построенiе теорiи языка мы приняли за лучшую исходную точку для изученiя и своего родного языка, тоже въ смысле живаго организма, и отвлеченную теорiю ученаго немца стали прилагать къ языку русскому. Явилась замечательная брошюра г.Басистова: "Система Синтаксиса", написанная подъ непосредственнымъ влiянiемъ книги Веккера. Брошюра была встречена многими похвальными отзывами. Действительно, никто лучше г.Басистова не представилъ другаго примененiя теорiи немецкаго ученаго къ языку русскому. Она до сихъ поръ не потеряла значенiя для преподаванiя такого синтаксиса русскаго языка, который долженъ быть основанъ на общихъ логическихъ началахъ языка. Но дело въ томъ, что ни немецкiй ученый, ни его русскiй последователь вовсе не представили языка въ томъ смысле, въ какомъ желали. Читая книгу Беккера и систему синтаксиса г.Басистова, языкъ представляется скорее въ образе скелета, изсушеннаго логическимъ отвлеченiемъ и отчищеннаго систематическимъ изложенiемъ, чемъ въ образе живаго организма, въ которомъ жизнь обнаруживается безпрерывнымъ движенiемъ и игрою красокъ. Оттого взглядъ на языкъ, какъ на живой организмъ, остался до сихъ поръ въ русской грамматике, или, вообще, въ примененiи его къ изученiю русскаго языка, не более, какъ звучною фразою. Обыкновенно съ понятiемъ о языке, какъ о живомъ организме, соединяется представленiе q чемъ-то цельномъ, подобномъ животному. Такое представленiе, какъ ни пластично само въ себе, не имеетъ однако истиннаго смысла. Оно-то именно и ведетъ къ построен нiю изъ данныхъ теорiй целенькихъ системъ въ роде брошюры г.Басистова, Подчинять живое развитiе языка цельной, замкнутой системе, основанной на логическихъ отвлеченныхъ началахъ, не значитъ признавать живую сторону языка, какъ организма, за содержанiе, достойное науки. Со взглядомъ на языкъ, какъ на живой организмъ, следуетъ обходиться въ примененiи его къ делу осторожнее. Языкъ не есть животное. Следователыю, подъ организмомъ языка нельзя разуметь тогоже, что разумеютъ подъ организмомъ животнаго. Последнiй, действительно, представляетъ целое, ограниченное тело, части котораго служатъ для всехъ техъ отправленiй, которыми определяется полная жизнь организма. Но языкъ не есть определенное целое, замкнутое въ своей индивидуальности. Онъ въ самыхъ малейшихъ своихъ частяхъ является открытымъ со всехъ сторонъ къ воспрiятiю и творчеству въ одно и тоже время. Все то, что обязано своимъ бытiемъ животному, стано вится бытiемь внешнимъ въ отношенiи къ последнему; напротивъ, все то, что создано и воспринято языкомъ, становится достоянiемъ его же внутренняго содержанiя, входитъ въ его же объемъ. Языкъ въ мiре мысли почти то же, что воздухъ въ мiре вещества. Какъ воздухъ проникаетъ и обнимаетъ собою предметы вещественной природы, такъ языкъ проникаетъ и обнимаетъ собою умственный мiръ человека. Поэтому языку приличнее свойство единства, нежели свойство целости. И съ втой точки зренiя онъ скорее представляется, какъ единый органъ, нежели, какъ целый организмъ. Припомнимъ, что В.Гумбольдтъ определяетъ языкъ не образователънымъ организмомъ мы- сли, а образователънымъ органомъ мысли. Die Sprache ist der bildende Organ des Gedankens, говоритъ онъ, (языкъ есть образующiй органъ мысли), т.е., что мысль человеческая находитъ въ языке средство получить соответственный (хотя и не тожественный) определенный образъ. И такъ языкъ, понимаемый въ смысле средства, дарованнаго человеку Богомъ для выраженiя мысли, не представляетъ собою цельнаго организма, а напротивъ, скорее долженъ быть понимаемъ, какъ единый органъ. Но разсматриваемый съ звуковой стороны, т.е. какъ речь, слово, звукъ, онъ имеетъ въ этихъ отдельныхъ частяхъ множество другихъ органовъ, служащихъ къ отправленiямъ его жизни, и потому съ этой точки зренiя можетъ быть названъ организмомъ. А такъ какъ жизнь языка, разсматриваемая съ звуковой его стороны, есть ничто иное, какъ безпрерывное развитiе, совершающееся въ отдедьныхъ его частяхъ посредствомъ живой речи, то языкъ, понимаемый въ смысле живаго организма, хотя представляется чемъ-то сложнымъ изъ частей и подчиненнпмъ въ своихъ частяхъ закону разнообразiя и развитiя, однако все же -- не целымъ и замкнутымъ, какъ организмъ животнаго.
Посмотримъ теперь, какимъ образомъ этотъ взглядъ можетъ быть примененъ къ делу. Известно, что языкъ каждаго человека есть выраженiе его личнаго мiросозерцанiя, а языкъ отдельнаго народа есть выраженiе мiросозерцанiя этого народа. Известно также, что какъ одинъ человекъ отличается множествомъ признаковъ отъ другихъ людей, такъ точно и каждый народъ имеетъ множество признаковъ, отличающихъ его отъ другихъ народовъ. Это разнообразiе дробится до такой безконечности, что становится способнымъ ускользать отъ наблюденiя. Действительно, мы прежде всего замечаемъ сходныя признаки именно потому, что ихъ находится менее въ подобныхъ предметахъ. Они первые бросаются намъ въ глаза своими крупными чертами. Между темъ ясно, что не въ сходстве заключается жизнь не только народа, человека, но и каждаго предмета, какъ существа отдельнаго, -- а въ техъ почти неуловимыхъ отличительныхъ признакахъ, которые требуютъ особенно тщательнаго и строгаго наблюденiя надъ собою. Указать на те пределы, въ которыхъ можетъ развиваться законъ разнообразiя въ данномъ предмете, значитъ определить то, въ чемъ заключается жизненная сторона его, значитъ провести те типическiя черты, которыя съ одной стороны отличатъ его отъ другихъ подобныхъ предметовъ; съ другой,- дадутъ возможность понять все то разнообразiе признаковъ, которое только можетъ быть свойственно данному предмету. Въ этомъ случае самые полезные примеры подаютъ намъ лучшiе поэты, которые именно такимъ образомъ поступаютъ въ очертанiи характеровъ своихъ личностей. Они не высчитываютъ всехъ малейшихъ подробностей, отличающихъ характеръ одного лица отъ другого, а намечаютъ только те черты, которыя необходимы для выраженiя его индивидуальности; но делаютъ это такъ, что все остальное легко дополняется воображенiемъ читателя, или зрителя. Лицо, художественно изображенное поэтомъ въ его произведенiи, живетъ полною жизнiю и можетъ быть всегда отличено отъ тысячи другихъ подобныхъ же личностей.
Издание: обложка.
Параметры: формат: 60x90/16, 320 стр.
