Наум Коржавин - В наши трудные времена. Стихотворения. Читает автор

Наум Коржавин - В наши трудные времена. Стихотворения. Читает автор

Альбом: 1 пластинка
Размер: 12" (гигант)
Запись: 1989 г.
Тип записи: стерео
Оборотов в мин.: 33
Состояние (диск/конверт): очень хорошее / очень хорошее
Производство: Россия
Фирма: Мелодия

Сторона 1 — 22.49
Стихи о детстве и романтике. 1944
Зависть. 1944
То свет, то тень... 1974
Комиссары (элегия). 1960
Элегия о трубачах. 1955
Братское кладбище в Риге. 1962
Дети в Освенциме. 1961
Церковь Спаса на Крови. 1967
Вариации из Некрасова. 1960
В. Некрасову. 1986
Каталог «Современных записок» (Памяти Марины Цветаевой). 1962

Сторона 2 — 24.28
Из цикла «Наивность». 1963
Арифметическая басня. 1957
Еж и заяц, басня. 1956
Инерция стиля. 1960
Песня, которой тысяча лет, 1958
Мне без тебя так трудно жить... 1952
Гагринские элегии (неоконченное). 1971
На концерте Вагнера. 1963
Последний язычник (Письмо из VI века в XX). 1970
В наши трудные времена... 1956
Вступление в поэму. 1952

Составитель С. Филиппов
Звукорежиссер Л. Должников
Редактор Т. Тарновская
Художник А. Григорьев
Фото С. Голубкова

«Я просто русским был поэтом...»

Русский поэт Наум Коржавин уже долгие годы живет вдали от родины, в США. «Я каждый день встаю в чужой стране...» — с болью написал он в одном из тамошних своих стихотворений.
Сейчас нередко приходится слышать, что лишь один из русских писателей, оказавшихся в годы застоя за рубежом, был выдворен из страны насильно: Солженицын. А все остальные якобы уехали добровольно. Это, конечно, не так. Какой русский писатель добровольно покинет родину! Да, только Солженицына публично объявили изменником. Да, только его одного под конвоем посадили в самолет. Но давление оказывали на всех уехавших, выпихивали из страны их всех.
«Вы знаете, на каждого гражданина давит столб воздуха силою в двести четырнадцать кило!.. И мне это стало с недавнего времени тяжело. Вы только подумайте! Двести четырнадцать кило! Давят круглые сутки...»—грустно острил Остап Бендер. А ведь он не был поэтом. Поэты же, как известно, отличаются особой восприимчивостью, болезненной чувствительностью к малейшим изменениям социального атмосферного давления. У поэта — другой «болевой порог».
Мы привыкли называть поэтом каждого, умеющего писать стихи. Иногда мы уточняем: разумеется, хорошие, настоящие стихи. Мы совсем забыли, что поэт — это прежде всего совершенно особенный человек. Не такой, как все. Иначе думающий. Иначе чувствующий. Иначе воспринимающий жизнь.
Не высокий профессионализм, не изобретение новых формальных приемов и даже не словесная одаренность в первую очередь создают поэта, а прежде всего неодолимая, почти маниакальная потребность выражать в слове свои, ему одному свойственные мысли, чувства, ощущения, не считаясь ни с какими препятствиями, нимало не заботясь о том, какие это повлечет за собой последствия.
Всей жизнью своей Н. Коржавин доказал, что он поэт по самому складу души.
Прежде всего это означает, что он умудрился остаться свободным, внутренне независимым человеком в царстве такой ледяной несвободы, какого еще не знал мир.
Ему было 19 лет, когда он написал:

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь...
Мы не будем увенчаны.
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

Неспособность к открытому бунту против деспотического режима, созданного Сталиным, осознавалась в этих стихах как ущербность, нравственная и социальная неполноценность, вызывающая сожаление и острую зависть к тем, кто сто с лишним лет назад нашел в себе силы выйти на Сенатскую площадь. А на дворе был 1948 год...
Понять, что это значит, может только тот, кто не понаслышке, а собственными своими легкими испытал, каково было дышать в социальной атмосфере, которую Сталин лицемерно назвал морально-политическим единством советского народа. И это так называемое морально-политическое единство было не чем иным, как сублимацией страха. Того тотального, всепоглощающего, в каждую нервную клетку нашего существа вросшего страха, о котором сказал в своих полудетских стихах Н. Коржавин:

...в их сердцах по чти что с детских лет
Повальный страх тридцать седьмого года
Оставил свой неизгладимый след.

И дети, и взрослые, — все мы подсознательно ощущали не только что нам полагается говорить, но и что нам полагается думать и как нам полагается чувствовать. И были при этом искренни.-Изо всех сил старались быть предельно искренними, чтобы, упаси бог, не дать повод даже самим себе заподозрить себя в какой-либо двойственности. На тогдашнем политическом языке это называлось двурушничеством.
Вот какой была та социальная атмосфера, в которой девятнадцатилетний юноша написал:

Казалось, что лавина злая
Сметет Москву и мир затем,
И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
Там, но открытый всем, однако,
Встал, воплотивший трезвый век,
Суровый, жесткий человек,
Не понимавший Пастернака.

Может показаться, что я говорю не о поэзии, а о чем-то другом. О гражданских добродетелях. О смелости.
Но сам Коржавин объяснял это иначе:

Я не был никогда аскетом
И не мечтал сгореть в огне.
Я просто русским был поэтом
В года, доставшиеся мне.

Принято думать, что самое опасное, самое трудное в мире несвободы — это сказать вслух правду. В действительности же самое трудное состоит в том, чтобы эту правду узнать. Понять, почувствовать, ощутить сердцем.
В те годы мы все повторяли ставшие хрестоматийными строки Пастернака:

Напрасно в дни великого Совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.

Вакансия поэта в нашей стране была опасна тогда не только потому, что поэтов убивали. Она была опасна еще и потому, что к поэзии надо было продираться сквозь такие препоны, каких прежний мир не знал. Никогда еще зло так нагло и так изощренно не притворялось добром. Никогда еще так успешно не узурпировало, не присваивало себе все прерогативы добра. Остаться поэтом в этих условиях было нелегко. Ценность и художественная сила лучших стихов Н. Коржавина прежде всего в том, что в них видно, чего стоило поэту в этом перевернутом мире, где были сдвинуты все координаты, оставаться самим собой. Надо было каждый день продираться к истине, к поэзии (а это в сущности, одно и то же), сквозь все новые и новые ряды колючей проволоки, оставляя на ней клочья живого мяса и живой души:

Мороз был — как жара, и свет — как мгла.
Все очертанья тень заволокла.
Предмет неотличим был от теней.
И стал огромным в полутьме — пигмей.
И должен был твой разум каждый день
Вновь открывать, что значит свет и тень
Что значит ночь и день, и топь, и гать...
Простые вещи снова открывать.

Больше всего тогдашние стихи Н. Коржавина поражают не тем, что поэт нашел в себе мужество «пойти против течения». (Как говорил Маяковский, «поклонениям и толпам поперек»).
Отличие его стихов от множества других стихотворных сочинений того времени не в том, что все были радостно «за», а вот он один — «против». Главное их отличие в том, что поэт честно пытался «вытащить из себя» свои, лишь только им одним владеющие мысли и чувства, каким.-бы нелепыми и даже диковинными ни казались они всем его соотечественникам и современникам. И делал он это не потому, что сознательно запланировал себе такую причудливую, смертельно опасную стезю, а просто потому, что не мог иначе.
БЕНЕДИКТ САРНОВ