В.АРТЕМОВ. Реквием
Альбом: 2 пласт. и 4-х страничный буклет
Запись: 1889 г.
Тип записи: стерео
Оборотов в мин.: 33
Состояние (диск/конверт): очень хорошее / очень хорошее
Производство: Россия
Фирма: Мелодия
МУЧЕНИКАМ МНОГОСТРАДАЛЬНОЙ РОССИИ
Сторона 1 — 19.24
I. INTROITUS. Requiem aeternam (1)
II. KYRIE ET SEQUENTIA Kyrie eleison (2)
Dies irae (3) Tuba mirum (4)
Сторона 2 — 15.38
Recordare, Jesu pie (5) Confutatis maledictis (6) Lacrimosa dies ilia (7)
Сторона 3 — 13.00
Ml. OFFERTORIUM Domine Jesu Christe (8) Hostias et preces (9)
IV. SANCTUS
Sanctus Dominus Deus Sabaoth (10)
Сторона 4 — 28.03 Benedictus (11)
V. AGNUS DEI (12)
VI. LIBERA ME Libera me (13) Requiem aeternam (14)
VII. IN PARADISUM (15)
На латинском языке
ВЯЧЕСЛАВ АРТЕМОВ
Инна Полянская, сопрано (3, 4, 9, 10, 12, 15)
Любовь Шарнина, сопрано (3, 4, 9, 10, 12, 15)
Елена Брылёва, сопрано (4, 9, 10, 12, 13)
Алексей Мартынов, тенор (3, 4, 5, 10, 12, 15)
Михаил Ланской, баритон (3, 4, 5, 10, 12, 15)
Андрей Азовский, дискант (10)
Олег Янченко, орган
Хор мальчиков Московского государственного хорового училища имени А. Свешникова Художественный руководитель Виктор Попов Хормейстер Лев Конторович
Заслуженный коллектив Литовской ССР
Каунасский государственный хор Художественный руководитель Пятрас Бингялис Хормейстеры Альгимантас Мишейкис, Раймонда Новицкиене, Стасис Селеменавичюс
Соло:
Эгле Муралене, сопрано
Владимирас Хоманскис, бас
Академический симфонический оркестр Московской государственной филармонии Дирижер ДМИТРИЙ КИТАЕНКО
Звукорежиссер С. Пазухин
Редактор Л. Абелян
Оформление художника В. Мальтина
Фото Б. Палатника, В. Вяткина
Обложка: Стивен Аллен Виалтон (США)
Д. КИТАЕНКО
Это сочинение не волнует — оно потрясает, терзает душу, вырывает из мира обыденных человеческих эмоций, заставляет содрогнуться: мучает и одновременно просветляет, очищает сердце. Долго не может уйти из памяти — понуждает думать о музыке, о себе, о своем месте в жизни, о нравственных критериях в ней.
Композитор посвятил произведение «Мученикам многострадальной России» и, соразмерно масштабу трагедии, создал гигантскую звуковую эпопею, величественный монумент с тщательной выписанностью всех деталей, тонкой проработанностью каждого штриха и вместе с тем — необъятный. Как грандиозное живописное полотно, это произведение можно долго «рассматривать» вблизи, вникая и поражаясь смысловым значениям каждой звуковой подробности. Но можно отойти на расстояние — и тогда оно потрясает величественностью, мощью общей драматургии, динамикой эмоционального развития, могучей властностью художественного впечатления.
Реквием… Это отнюдь не метафора в данном случае, но та единственная в истории музыкальной культуры форма с безграничным по объему исторической «памяти» сюжетом, вобравшим в себя все коллизии земных катастроф, страданий — надежды, отчаяния, очищения, смирения, прощения и приобретшим значение всечеловеческих обобщений. Реквием — это исповедь перед человечеством. Обращение композитора к Реквиему было для него символом сопричастия русской трагедии трагедиям мировой истории, приобщения к вечным духовным ценностям, окончательное постижение которых происходит только на пороге жизни и смерти.
Вместе с тем композитор толкует традиционный текст Реквиема иначе — проецирует его на события отечественной истории, воспринимает как свидетель, очевидец. Канонический текст становитс я импульсом, источником возникающих в творческом сознании композитора ассоциативных картин, образов. Меняется привычная трактовка многих частей, например, Kyrie eleison, Dies irae, Tuba mirum, Benedictus. Текст наполняется новым, нами пережитым смыслом, «сюжет» обретает особую эмоциональную силу. Так рождается сложная, многослойная концепция сочинения, все музыкальные образы которого подчинены авторской, индивидуальной «программе» и одновременно соотнесены с вечным уставом траурного ритуала.
Реквием начинается с вопроса — короткого и страстного. Что будет ответом на него! Лучезарный свет Sanctus или прощальная песнь очищения последнего Requiem aeternam! Но до этого композитор проведет нас по сложной дороге сопереживания трагедии с безднами отчаяния и взлетами надежд, безграничной скорбью, простирающейся от смятенных стенаний до отрешенной мольбы, от остро личной боли до всечеловеческого траура.
Тоскливое, непонятное, смутное недоумение (Requiem aeternam). Совсем не «вечный покой», но тревога, необъяснимая и навязчивая. Вязко движется масса оркестровых голосов, без особых индивидуальных, личностных выдвижений. Правда, голос солирующей скрипки вопрошает, но у кого и о чем! Вопрошает в своей душе или в затянутом пеленой тоски мире!
Состояние тревожности обостряется (Kyrie eleison). Смятение нарастает как постепенно натягивающаяся струна, резонирующая все выше и выше. А на его фоне — навязчивые, неотступно преследующие остинатные
повторения, исчезающие и вновь вспыхивающие. Так в подсознании смятенной души переплетаются странно и жутко знаки, символы, сюжеты, лица… Неотвязно звучат колокола, далекие и никуда не зовущие… Картина стирается, всплывает новый кадр (Dies irae), и трагедия начинает обретать реальность, материализуется в облике наступательного, солидаризированного зла. Хорошо прослушивается скандированная поступь деформированного маршевого движения, массовой декламации. Единение в зле, массовое безумие. Зло внеличное, но притом отнюдь не инородное (как, например, в Седьмой симфонии Шостаковича). Зло в нас самих, бессмысленное и сокрушающее, приводящее после содеянного в изумление, оцепененное потрясение. И вот тот же «день гнева» (Dies irae) оборачивается совершенно иной ипостасью — леденит сердце орган, тихо стенают сольные голоса и вопрошает, безответно вопрошает скорбная скрипка. Мы ли это были! Такой трактовки Dies irae история музыки не знала.
За оцепенением — открытый, громкий взрыв отчаяния (Tuba mirum) — массового отчаяния, возрастающего, доходящего до исступления и безнадежно затихающего в гулкой пустоте, в беспредельности ледяного пространства. Из него едва заметно (Recordare), словно постепенно проявляясь, обретая контуры, плоть, силу, начинают звучать голоса мольбы, горестные лирические излияния. Отдельные голоса — затерянные и безнадежные. А зло рядом, оно сильно и упорно (Confutatis). Вновь жуткие остинато, безумная скандированная декламация Dies irae. И как зов из горящей бездны, из огненной пучины — едва различимые людские стенания, поглощенные вихревой массой все сметающего на своем пути зла. В драматургии сочинения наступает перелом. Lacrimosa открывает новую страницу. Тихую, щемящую сердце скорбь изливает мелодия скрипки. Далекие колокола возвещают о грядущем покое. Заупокойная молитва (Domine Jesu Christe) звучит как великий символ этого покоя в вечно суетном, никогда не успокаивающемся мире. Торжественная отрешенность ритуала, траура, за стенами которого мечется и продолжает безумствовать мир.
Из «объективной» формы выражения скорбь переводится в остро личностный план. Hostias et preces — часть, в которой стонет каждый голос. Общечеловеческая трагедия преломляется сквозь призму индивидуальной души. И, наконец, — первый выход. Sanctus уводит в мир «несказанного света». Уводит постепенно, звучание просветляется на глазах. Стонущие интонации Recordare, Lacrimosa, Hostias, вложенные в просветленные тембры детских голосов, освобождаются от груза страстей, обретают доверчивость и робкую наивность, незаметно растворяются в излучающей сияние игре чистых звуковых красок.
Один круг пройден. С Benedictus начинается второй. Начинается переходом от ирреального, иллюзорного света к тихому, смиренному, но отчаянию, с мольбой, надеждой. Звучание становится все более и более светлым, обретает трогательную красоту интонации (Agnus Dei). Последний раз вторгается зло (Libera me) — кульминация, вобравшая в себя смятенность Kyrie eleison, отчаяние Tuba mirum, страстный ужас Confutatis и превзошедшая их. Грядущая трагедия «второго пришествия». И вот вершина — Requiem aeternam — вечная, редчайшей красоты песнь очищения. In Paradisum — эпилог. Вне героя, вне личностного сознания; ирреальная картина
освобожденного от всех человеческих страстей высокого инобытия. «Абсолютная истина» добра и света.
Такой видится нам самая общая, внутренняя канва философско-эмоционального «сюжета» сочинения. Объем ассоциаций, таящихся в глубине этой музыки, безграничен, как безгранична историческая проекция «темы» произведения, как беспределен в земных критериях времени «сюжет» Реквиема. Каждый может услышать его по-своему.
Кроме того, сама музыка ориентирует на такую многослойность восприятия, богатая разветвленной системой семантических знаков, символов. Символ — русская заупокойная молитва, звучащая в Domine Jesu, та «конкретная» деталь, указующая на время и место событий. Символика исходит от колокольного звона, почти в каждой части взывающего к исторической памяти слушателя, но наполненного всякий раз новым, особым художественным смыслом — то это полуреальный отзвук, то набат, то погребальный звон, то воспоминание… Символом личностного голоса выступает скрипка соло — того голоса, который безответно вопрошает в первой части, скорбит в Lacrimosa, рвется с мольбой в Benedictus, вторит в диалоге небесной песне прощения в Requiem aeternam. Полны семантических смыслов интонации малой секунды, пронизывающие все сочинение, каждую его часть. Мы чувствуем преемственность Реквиема Вячеслава Артёмова с лучшими произведениями этого жанра в мировой музыке, глубокую, корневую связь с музыкой Баха. Иллюзия безграничного звукового пространства, космического масштаба «действия» имеет зону ассоциативных аналогий — с космосом Скрябина. Лучезарный свет Sanctus отсылает память слушателя к страницам «Сказания о граде Китеже» Римского-Корсакова. А сама концепция сочинения — искупления, тихого прощения, возвышения духа перед лицом вечности — это ли не исцеляющая концепция всего великого русского искусства!
И вместе с тем глубоко современен динамичный контакт разных музыкально-семантических пластов, интонационно-гармонических средств, апеллирующих к музыкальному опыту слушателя и объединенных точным драматургическим замыслом.
И еще об одном необходимо сказать — о чистоте художественного языка сочинения, красоте, как исходной этической предпосылке всех средств, всех приемов выражения. Потому так исключительно сильно воздействие музыки. Она красива всегда. Никаких экстремальных средств воздействия на слушателя, никакого давления, никаких превышений. Классическая концепция искусства! Потрясает слушателя глубина постижения смысла, точность найденных художественных средств, подлинность смен психологических состояний, вечно живая искренность интонации.
В каком ряду художественных шедевров встанет это сочинение! В ряду Реквиемов — Моцарта, Верди, Берлиоза, Брамса, Дворжака! В ряду ли исторических эпопей Мусоргского, Римского-Корсакова! Или в ряду симфонических драм Шостаковича! Определит это, видимо, будущее. Но ты, слушатель, не пройди мимо. Может быть, ты услышишь в этом сочинении свой голос, свою судьбу! Ведь перед тобой — звуковой памятник трагедии русского народа.
Ю. ЕВДОКИМОВА, доктор искусствоведения, профессор.
The opus is not exciting — it is shocking, tormenting, releasing one from a world of common human emotions, makes one to shudder; tortures and inspires, purifies one's heart. It lasts in one's memory — makes one to keep thinking of music, of oneself, of one's place in the life, of moral criteria.
The composer has dedicated this work to "Martyrs of the Long- Suffering Russia" and, on a scale commensurate to the immensity of the tragedy, has created a gigantic sound epic, a majestic monument with meticulously elaborated details, fine treatment of each feature and all the same immense. A grandiose painting, it provides a subject for a long close "contemplation", going into and taken by semantic meaning of each phonotic particle. But one can contemplate it from a distance as well — and then it amazes one with its majesty, the might of its general dramatization, dynamics of its emotional development, with the powerful authority of its artistic impression.
The requiem… It is by no means a metaphor here, but that unique in the history of musical culture form, which contains an unlimited volume of historic "memory", having absorbed all collisions of global catastrophes, sufferings — hope, despair, conscience clearing, humbleness, forgiveness, and having acquired an importance of universally human generalizations. Requiem is a confession to Mankind. Composer's choice of the Requiem was symbolic to him for the complicity of the Russian tragedy with tragedies of the world history, for its joining with eternal spiritual values, the eventual cognition of which takes place only on the borderline between life and death.
With all this the composer interprets traditional text of the requiem in different way, projecting it at the events of national history, comprehending it as an onlooker, an eyewitness. Canonical text becomes an impulse, a source of pictures, images, appearing in the creative mind of composer. A common interpretation of many parts, such as "Kyrie eleison", "Dies irae," "Tuba mirum", "Benedictus" has been abandoned here. The text is filled with new meaning of our own experience, the "subject" acquires a special emotional power. Thus a complex, multiple conception of the work is born, where all musical images are subject to individual program of the author and simultaneously correlated with the eternal charter of prescription of the mourning ritual.
Requiem starts with a question — brief and passionate one. What will be an answer to it! Radiant light of the "Sanctus" or the farewell song of purification from the last "Requiem aeternam"! But before that the composer will have us lead along a thorny road of co-suffering to the tragedy, with abysses of despair and flights of hope, of infinite sorrow, sweeping through all the range of human grief — from a strictly personal pain to universal mourning.
Sad, unidentified, vague bewilderment ("Requiem aester-nam"): Not at all an "eternal peace", but an anxiety, indefinite and possessing one. Thick and slow in its movements is the mass of orchestra voices, stripped of any special individuality, personal emotions. True, the violin voice solo is interrogating — but whom and on what! Does it interrogate its own soul or the world overcast with the thin veil of grief!
The state of anxiety is getting more acute ("Kyrie eleison"). An anxiety, which is getting more and more tense, as a tightly drawn string, resounding every time to a higher and higher register. And on its background — haunting, fixed "obstinata" repetitions, disappearing and coming again in
flash. In this way a strange and scaring play of signs, symbols, subjects and faces goes in the subconscience of the confused soul… The chime is haunting — remote and calling nowhere…. The picture is fading, a new sequence comes onto the surface ("Dies irae"), starts acquiring reality, physical image of an aggressive, consolidating evil. One hears distinctly the scaned pace of the deformed marching movement, a mass recital. A union over the evil, a mass insanity. An evil outside of the person, but by no means alien to him (as for example, in the Seventh Symphony by Shostakovich). The evil sits in ourselves, senseless and destructive, astounding and petrifyingly shocking of the committed. And here the same "day of fury" ("Dies irae") turns to be quite a different image — the organ is freezing one's heart, solo voices are low in their moaning and the sorrowful violin keeps interrogating, - interrogating without getting an answer. Were those we! History of music has not had such an interpretation of the "Dies irae" before.
An open, loud cry of despair ("Tuba mirum") — a mass despair, sounding every time more intense, follows this freezing, comes into frenzy and fades without hope in a hollow emptiness, in the boundlessness of the icy space. From there, hardly perceptable ("Recordare"), as if gradually coming in the resolution, acquiring counters, flesh, power, pleading voices, sorrowful and lyrical began to sound. They are scattered voices, lost and hopeless. But the evil is here, strong and persistent ("Confutatis"). And again horrible "ostinatos",, in insane scanned deslametion of the "Dies irae". As a call from an abyss in flame — hardly distinguishable human sufferings come, absorbed by the vortical mass of Evil wiping off everything on its way. Here comes a turn in the drama composition of the work. "Lacrimosa" opens a new page. The melody of violin pours out a subdued, heartbreaking grief. Far distant chime announces the coming eternal peace. Requiem ("Domine Jesu Christie") sounds as a great symbol of this peace in the always vain, never peaceful world. A solemn aloofness of the ritual, of the mourning, behind which walls the world is rushing about, keeps going on in its insanity.
From an "objective" form of expression the grief is translated into strongly personal plan. "Hostias et preces" — is the part, where every voice is a moan. The universal tragedy is reflected by the light of individual soul. And, finally, the first exit. "Sanctus" leads to the world of "unspeakable light". It leads there slowly, the sound getting every time lighter. Moaning intonations of "Recordare", "Lacrimosa", "Hostias", put into brightened up timber of children's voices, are relieved from the burden of passions, acquiring confidence and a timid naivity, quietly disappearing in the radiant play of distinct sound hues.
One circle done. With the "Benedictus" the second starts. It starts with a transition from an illusory, irreal light towards the quiet, humble, but still a despair, with a plea, a hope. The sound gets every time more and more finer, acquiring a touching beauty of intonation ("Agnus Dei"). The evil intrudes for the last time ("Libera me") — the culmination, involving confusion of "Kyrie eleison", despair of "Tuba mirum", an impassionate horror of "Confutatis" and, excelling all of them, the Coming tragedy of the "Doomsday". And here is the acme — the "Requiem aeternam", a perennial exceptionally beautiful song of purification. The epilogue — "In Paradisum". Outside of the hero, outside of the personal conscience; irreal picture of the supreme other being, liberated of all human passions. An "absolute truth" of the Good and of the Light.
This is how we see the most general, inner canvass of the philosophical and emotional "subject" of the composition. The volume of associations hidden in the deep of this piece is unlimited in historic projection of the theme, as unilimited is the "subject of the Reqiuem in earthy criteria. Everyone can hear it in ones own way.
Besides, the music itself suggests this multiple perception, being abundent of ramified system of semantic signs, symbols. The symbol here is the Russian requiem, sounding in the "Domine Jesu," that "concrete" detail which is interrogating without reply in the first part, grieving in the "Lacrimosa", dying with plea in the "Benedictus", echoing in the dialogue with the heavenly farewell song in the "Requiem aeternam". Intonations of minor second are full of semantic meanings and permeated the whole opus, each of its parts. We perceive the continuity of the Vyacheslav Artyomov's "Requiem" with the best works of this genre in the world music, a deep, basic connection with the Bach music. An illusion of a boundless soundspace, of the cosmic scale of "action" has a zone of associative analogies — with Scriabin's cosmos. The radiant light of the "Sanctus" addresses the Listener's memory to pages of "The Tale of the Invisible City of Kitezh" by Rimsky-Korsakov. And the very conception of the composition — the redemption, quiet forgiveness, the rise of the spirit in the face of the eternity — is not it here the healing conception of the whole great Russian art!
At the same time the dynamic contact of various musical and semantical layers, intonation and harmony devices, appealing to musical experience of the Listener and encompassed by a clear dramatic conception — is of profoundly contemporary character.
One more thing should be mentioned here — the integrity of the artistic language of the composition, the beauty as original ethical provision of all means, all devices of expression. Hence is so exceptionally strong an impact of the musical piece. It is beautiful in all its length. No extreme devices are used to affect the audience, no pressure, no excessions! Strictly classical conception of the art! The Listener is moved by the deep cognition of the meaning, by the accuracy of the employed artistic means, by the veracity of the transitions of psychological states, by the everlasting sincerety of intonation.
To which row of artistic masterpieces will this work belong! Will it be fitting to stay among Requiems of Mozart, Verdi, Berlioz, Brahms, Dvorak! Or with historic epics of Mussorgsky, Rimsky-Korsakov! Or rather with symphonic dramas of Shostakovich! The future will, probably, provide the answer. But you, the Listener, do not miss it. May be you will hear your own voice there, your own destiny in this work! As you encounter here a sounding monument to the tragedy of Russian people.
Yu. YEVDOKIMOVA, Doctor in History of Arts, Professor.
